Демэк четвертый: Золотой крест

Была в нашей деревне старая церковь. Теперь ее нет, построили новую, современную, великолепную.

Инициатором и неофициальным руководителем построения новой церкви, великолепного архитектурного сооружения не только Аналыка, а всего округа нашего и соседских районов, стал выходец из нашей деревни, самый молодой генерал внутренних дел Российской Федерации, главный прокурор Пермского края, гордость и любимец нашего Аналыка Антипов Вадим Иванович. Огромное спасибо ему.

О новой церкви хорошо знают наши односельчане. В этом демэке я хочу рассказать о старой церкви, об истории которой мало знают аналыкцы, особенно молодежь.

Итак, бульдозером прикончили стонущие от ветра стены и все, что осталось от некогда красивого храма. А слово «церковь» осталось лишь в названии горы «Церковная гора», которая разделяет деревню надвое. Именно на верхушке этой горы построили новый храм. Несколько лет тому назад, у подножия этой горы односельчане поставили памятник нашим землякам, погибшим в годы войны за родину. Памятник изображен в виде солдата с автоматом в руке, а на постаменте высечены фамилии и имена погибших односельчан.

Я, конечно, не был свидетелем строительства старой, дореволюционной церкви. Но в бытность мою безусым юнцом старики говорили, что храм построили не местные, а пришлые умельцы. Фундамент церкви был выложен из сахарно-белых, гладких, четырехугольных каменных плит. Мы знали, что такие камни добываются неподалеку от нас, в знаменитом Чупаевском месторождении. Не многие знают, что центральная часть города Альметьевска, нефтяной столицы республики, была построена именно из этого белоснежного чупаевского камня. А ведь чупаевские поля соприкасаются с полями нашего колхоза, а залежи белого камня, пусть не такие богатые, как возле Чупаевской горы, находятся здесь на отрогах гористого образования, тянущегося почти до самой нашей деревни. Особенно много белого камня у горы Таштау (Каменная Гора), что в трех-четырех километрах от нашего села. Говорят, что именно здесь аккуратно вырезали, шлифовали, а потом привозили к нашей деревенской горе прекрасные белоснежные каменные плиты для основания церкви.

А еще говорят, что при закладке церкви в ее основание замуровали золотой крест, чтобы храм стоял вечно и был местом поистине святым. О золотом кресте в деревне говорили украдкой, на ушко друг другу, в результате чего эту легенду знали все в округе, от мала до велика.

Церковь была сложена из превосходных сосновых бревен, обшита также сосновыми досками, но пол ее был не деревянный, а выложенный из тех же белоснежных каменных плит. С трех сторон церкви находились большие, тяжелые железные двери. Решетчатые стальные ворота, смотревшие на село, открывались лишь в дни великих праздников. Церковная утварь впечатляла: великолепная мебель, расписные и резные, с позолотой, стены и двери, художественные полотна на религиозные темы, многочисленные иконы, богато украшенный резной алтарь. Все это было сделано в дореволюционное время, то есть свыше 100 лет тому назад... Для полунищих кряшенских крестьян-лапотников с их соломенными крышами, эта церковь явилась настоящим чудом, милостью господней.

Молодежь тридцатых годов застала некогда величественную церковь в весьма плачевном состоянии, обложенную воинственными атеистами, вцепившимися в горло религии. Новоявленные коммунисты, которых в народе долго еще называли антихристами или неверными, открыли и повели настоящую войну против церкви и вообще всякой религии, против «попов-мракобесов, этих паразитов на теле народа, против церковных канонов, держащих людей во тьме невежества», и т.д. Большевики на каждом углу кричали, что революция откроет глаза народу с помощью знаний, а не религии. Допустим, против знаний и я ничего не имею. Более того, вынужден примириться и с борьбой против религии: в конце концов, обе стороны имеют полное право доказывать правоту своей позиции и неправоту оппонента. Хорошо, пусть будет борьба, но борьба с религией, а не с храмами с их оригинальной архитектурной, замечательными картинами, прекрасной утварью, резьбой и украшениями, музыкальными инструментами, колоколами, алтарем, золоченными подсвечниками... Ведь не попы или архидьяконы строили церковь, а простые каменщики и плотники, такие же труженики, как наши Аналыковские мужики. Кроме того, я не стал бы утверждать, что все попы как на подбор были кровопийцами народа и держали людей в невежестве. Разными бывали попы. В маленькой церковно-приходской школе нашей деревни сельский поп вплоть до революции обучал детишек грамоте. Как учителя, так и попы бывают разными. Скажем, выдающийся кряшенский поэт Яков Емельянов в свое время был дьяконом в сельской церквушке. Нужно уметь разделять зерна от плевел. Словом, развернувшаяся после революции борьба против религии никоим образом не должна была затронуть связанные с религией материальные и культурные ценности. Однако в жизни все получилось наоборот.

Среди сельских активистов и доморощенных лекторов-пропагандистов не нашлось ни одного мало-мальски начитанного и развитого человека, способного хотя бы попытаться доказать вредную сущность религии, или по крайней мере, пошатнуть веру человека в Бога. Не сумев победить в духовном единоборстве, пещерные атеисты принялись крушить церкви, мечети, синагоги, языческие капища... Настал черед и нашей церкви. В первую очередь, собрали все принадлежности алтаря, всю богатую утварь, украшенную тонкой, изысканной резьбой и переливающуюся золотом, и выбросили их в пожарный водоем, что у подножья горы. В этот же водоем полетели и другие предметы культа, быта и роскоши. Нашлись «герои», которые вытаскивали из церкви тяжелые, толщиной в две доски и величиной с большой кухонный стол, иконы и топтали их ногами, отплясывая на ликах святых безумный танец революции. Некоторые сельчане позже подобрали валявшиеся на земле иконы и делали из них столы в домах. Один из таких столов мне как-то довелось увидеть в доме старухи Пидуры (то есть Федоры). Впрочем, почти никто в деревне не звал ее по имени, о ней говорили просто: «Жена Гүри Питера». Сам Гүри Питер был человеком видным, мастеровым, уважаемым в деревне, вот только судьба дала ему недолгую жизнь. Многие девицы мечтали выйти замуж за Питера, но счастье назваться его женой выпало на долю этой Пидуры. Повезло девице, ничего не подскажешь. Но пусть она не забывает, что Пидур в деревне много, Гүри Питер - один, следовательно, и жена Гүри Питера – единственная в своем роде.

Перед каждым большим праздником деревенские дома тщательно мыли и скоблили внутренние стены дома. На такое мероприятие приглашались обычно пять-шесть женщин, которые острыми скребками скоблили, а потом мыли стены и потолок избы. В помощь им приглашался один мужчина, который точил скребни по мере их затупления. Так вот, я должен был точить скребни для женщин, собравшихся в доме жены Гүри Питера. Чтобы скоблить потолок, обычно становились на стол, но при этом переворачивали его столешницу, чтобы не запачкать поверхность, и вставали на нижнюю часть стола. Отношение к столу в деревне было очень уважительным - считалось грехом влезать ногами на стол, с которого берешь еду. Но когда стали переворачивать столешницу Пидуры, она вдруг запротивилась, утверждая, что стол нельзя переворачивать, и что она просто застелет стол полотенцем. Мы все недоумевали, а я все-таки не удержался и, приподняв стол, посмотрел на его нижнюю часть. И обомлел: оттуда из глубины выцветших красок строго смотрел на меня какой-то святой старец. Пришлось в первый раз нарушить обычай: Правда, Пидура постелила на стол старое полотенце. Таким образом, даже «раскрепощенные» дамы не посмели залезть ногами на изображение святого...

А в далекие, тридцатые годы, как только ни издевались над церковной утварью и самой церковью! Был в то время такой ушлый активист по прозвище Куджмандрич. Собственно, это прозвище произошло от его русского имени и отчества: Кузьма Андреевич. Но, как я уже говорил, кряшены никогда не называли друг друга трудно произносимым для тюркского языка русскими именами. Просто язык не поворачивался правильно выговаривать все эти греко-славянские соединения гласных, согласных, шипящих, твердых и еще бог знает каких звуков. Однако наш Куджмандрич, будучи активистом, хотел стать человеком культурным, образованным, и поэтому требовал, чтобы его называли русскими именем и отчеством. Сельчане - народ непривередливый, они согласились и на «Кузьму Андреевича», но, не в силах преодолеть свою природную тюркскость, быстро слепили уважительное обращение в очередное сельское прозвище «Куджмандрич». Прозвище на селе, известно, остается жить даже после смерти своего носителя. Вот и наш почтенный активист и строитель «новой жизни» быстро привык к своему прозвищу, тем более, что и сам не мог толком выговорить свое правильное православное имя.

В годы гражданской войны в наших краях царила настоящая неразбериха, власть менялась чуть ли не каждый день. Оно и понятно: с одной стороны, недалеко от нас находилась крупная железнодорожная станция Бугульма, через которую шли составы из европейской части в Сибирь, с другой стороны – станция Клявле, с третьей – важные на волго-камском водном пути Челнинская и Чистопольская пристани. Мы оставались как бы внутри этого стратегически важного треугольника. Белогвардейцы изо всех сил старались удержать в своих руках эти важные позиции, ну, а для красноармейцев вопрос овладения этим «треугольником» был неразрывно связан с судьбой революции. В то время трудно было отличить красноармейца от белогвардейца и наоборот. Одежда у них была похожей, снаряжение, оружие, ножи были тоже своими, российскими. К тому же в дополнение или противостояние этим двум силам в регионе поднялось движение так называемых «вилочников».

Приближается, скажем, к селу какой-то конный отряд, и непонятно, какой политической ориентации он придерживается. А ну, как начнут спрашивать у крестьян насчет их политических симпатий? Что отвечать – непонятно. Самим спрашивать – опасно. В самом деле, попробуй спроси у какого-нибудь лихого рубахи: ты кто будешь, мил человек, белый или красный? После такого «наглого» вопроса можно и головы лишиться.

Мы к примеру знали в общих чертах, как разговаривать с красноармейцами, но для общения с белыми или «вилочниками» требовалась чрезвычайная осторожность. Стоило им чуть-чуть заподозрить кого-нибудь в симпатиях и «краснопузым», тут же следовал расстрел на месте. Однажды вошедшие в нашу деревню «беляки» расстреляли трех мужиков прямо у стен церкви. А еще считают себя истинно православными: дескать, за царя, веру и отчество...

Борьба была кровопролитной, долгой. Бывало, и красноармейцы озлоблялись от неудач и вымещали свою злость на ни в чем неповинном населении. При малейшем признаке неповиновения на село обрушивались «красные» репрессии. К тому же красноармейцы поднимали алое знамя и нацепляли на рукава или шапки красные повязки только во время заведомо победоносных походов, когда ничто не угрожало их безопасности. А в обычных переходах от села к селу или во время опасных операций, когда не знаешь с какой стороны нагрянет враг, или какие силы засели в той или иной деревне, красноармейцы вовсе не были «красными», потому что благоразумно прятали подальше свои знаки отличия, объясняя свое отнюдь не геройское поведение «тактическими соображениями». В деревню они врывались донельзя злые, потрепанные в боях с «белыми», не зная, что их ждет впереди, что это за деревня, и с какой стороны следует ожидать нового удара «белых» и по какой дороге удобнее будет удирать в случае смертельной опасности. И от такого неведения они буквально зверели, приходили в бешенство, и попадаться им под горячую руку было равносильно самоубийству. Даже безобидный, казалось бы, вопрос: «Вы красные или белые?» мог быть классифицирован как «политическая ошибка» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Автор такого неосторожного вопроса автоматически относился в разряд «деклассированных элементов» и рисковал быть казненным без суда и следствия. Во всяком случае, красные уже зарубили сгоряча нескольких мужиков из нашей деревни.

В это смутное время наш Куджмандрич заведовал сельской избой-читальней, то есть, по-нашему, был «ызбачем», а по современному –директором Дома культуры. Естественно, что как человек культурный, Куджмандрич густо завесил стены своего заведения листовки советского содержания, а на столе держал стопку большевистских брошюр. На коньке избы развевался красный флаг.

Вездесущие деревенские мальчики заблаговременно сообщали о приближении очередного конного или пешего отряда. И тогда для Куджмандрича наступали дьявольские трудные минуты. Следовало как можно быстрее узнать, кого бог послал в гости на этот раз: белых, красных или «вилочников»? Если это белые - нужно было моментально очищать избу от всех большевистских листовок и брошюр. Таким образом, Куджмандрич будет иметь все шансы остаться в живых. Если, напротив, заявятся красные, нужно снова развешивать эти листовки, расстилать на столе брошюры и в чистой одежде, с поклоном встречать на крыльце «родимую советскую власть».

Однажды долго не удавалось установить политическую принадлежность приближающегося к деревне отряда. Бедный Куджмандрич бестолково носился по деревне, прижимая к груди кипу листовок и брошюр, спрашивая у каждого встречного-поперечного, красные или белые идут в село. Отряд появился уже на околицах, когда стало ясно, что в Аналык пожаловали белые, и Куджмандрич с безумными от страха глазами прытью кинулся к избе и успел швырнуть в погреб всю пропагандистскую литературу большевиков. И снова остался цел-невредим.

В другой раз ему крепко досталось от красных. Однажды до деревни дошел слух, что белогвардейский отряд вышел из аула Чыршылы («Еловое») по направлению к Аналыку. Куджмандрич тут же собрал все большевистские издания и бросил их в погреб, а с крыши снял и спрятал красный флаг. Но вместо белых в село вошли красные, а они имеют вредную привычку интересоваться избой-читальней, которая на этот раз оказалась совершенно пустой и даже без флага на крыше. Один достойный солдат обнаружил в погребе большевистскую прокламацию, и тут же отвел Куджмандрича к командиру. И быть бы ему расстрелянным за «контрреволюционный саботаж», «за антисоветскую пропаганду», «измену делу революции» и еще бог знает за что, если бы не спас его от ногтей смерти вовремя продемонстрированный билет члена комсомольской организации. Правда, без наказания не обошлось: незадачливый культработник должен был отсидеть трое суток под арестом в погребе собственной избы-читальни. Однако вечером того же дня красноармейцы, получив плохие известия, оставили село, позабыв отпереть крышку погреба-темницы. Подоспевшие односельчане освободили мученика пролетарской культуры.

Этот самый Куджмандрич особенно усердствовал в уничтожении и порче церковного имущества. На собрании, где решалась судьба церкви и ее имущества, он так бесновался, что схватил одну из икон, сваленных у цер­ковных ворот в ожидании своей участи, и заорал, вперив безумный взгляд в лик какого-то святого: «Ах, ты, сволочь, паскуда! Долго ты обманывал народ, держал нас в темноте и невежестве, но теперь мы расквитаемся с тобой по полной программе! У-у!.. Я бы лично тебя сожрал!..».

После этого он еще больше вошел в раж, зарычал на икону и наглядно продемонстрировал, с каким удовольствием откусил бы он нос, уши и щеки святого, будь тот во плоти.

Куджмандрич жил очень долго, умер в преклонном возрасте. После окончательного установления советской власти он был первым на селе учителем, долгие годы учил детей, завоевал уважение односельчан. В послед­ние годы своей жизни он был прикован к постели параличом. Рот его был искривлен страшной судорогой. Злопамятные старики говорили, что это бог наказал его за то, что в те годы рычал на икону и кусал ее.

Издевательство над иконами достигало порой такого маразма, что не­которые мужики, злорадно мочились на лики святых. Сам я не был свидетелем такого кощунства, но в деревне об этом знали все, и даже передавали друг другу имена мужиков, осквернивших память и веру предков. Много лет спустя, уже в послевоенные годы некая баба из нашей деревни рассказала мне об одном из тех вандалов, что справляли малую нужду стоя на иконах. Я не стану называть ни имени той бабы, ни имени того несчастного мужика, чтобы не смущать их здравствующих ныне родичей, а назову их для удобства условными, придуманными только мной именами. Бабу назовем Аннук, а мужика Иваном.

Аннук никогда не была замужем, хотя исправно родила и успешно воспитывала пятерых детей. Аннук была очень бойкой, красивой, своенравной, острой на язык женщиной и в то же время прекрасной, неутомимой работницей и заботливой, нежной матерью. Нет, она не была гулящей девкой в обычном понимании этого слова. То есть не ходила по рукам, а сама выбирала себе мужика по душе, а производя на свет очередного ребенка, вовсе не спешила отдать его в детдом. Всю свою жизнь она была настолько жизнерадостной, любвеобильной, веселой, что все деревенские бабы чуть ли не лопались от зависти к ней. Не одна ревнивица подозревала, что отцом как минимум одного ребенка Аннук был ее ветренный муж. То есть получилось, что каждый из пятерых малышей Аннук имел сразу несколько биологических отцов. Более того, Аналыкские мужья при выяснении отношений со сварливыми женами нередко ставили им в пример трудолюбивую, покладистую, красивую и никогда не унывающую Аннук, чем вызывали у своих «половинок» брань и оскорбления в адрес «блудницы». Аннук не обращала ни малейшего внимания на разные слухи и намеки, в поте лица трудилась в колхозе, вела себя достойно, а бабам с чересчур длинными и ядовитыми языками мстила довольно оригинальным способом: просто-напросто совращала их мужей, оставляя у себя на ночь. Мужик – это существо, вообще падкое на женщин, а перед разбитной Аннук и вовсе никто устоять не мог.

Вот эта Аннук и рассказала мне об одном их тех, кто мочился на икону. Впрочем, я и сам хорошо помню этого парня: здоровый, сильный, косая сажень в плечах, но грубый до бесстыдства, невоздержанный на язык, беспардонный по отношению к женщинам. Многие бабы жаловались на его грубые, бесстыдные выходки. «Я собственными глазами видела, как он мочился на икону, – рассказывала мне Аннук, – как сейчас помню: на иконе была изображена Мадонна, кормящая младенца. У молодой матери были прекрасные глаза, с мольбой устремленные на небо, ко Всевышнему. И вот этот Иван с гомерическим хохотом мочился на нежное лицо Мадонны, ее белые груди, к которым приник очаровательный ребенок. Я тогда сама кормила грудью своего первенца, поэтому меня едва не вытошнило от такой чудовищной выходки Ивана. Признаюсь, что мне было вдвойне, втройне тяжело, потому что, я в тайне любила этого зверя, несмотря на все его отрицательные стороны. Наверное, я, как и всякая женщина, восхищалась его физической силой, богатырским ростом, и даже его грубость напоминала мне грубость воина. В общем, мне тогда стало дурно, и я поспешила выйти из церкви и вернуться домой, обняла своего ребеночка и проплакала часа три кряду. Так закончилась моя «любовь» к Ивану, а на смену пришло чувство ненависти ко всем мужчинам вообще. Иван тогда еще не был женат, и вот однажды вечером он пришел ко мне и заявил, что готов взять меня в жены вместе с ребенком. Я ответила, что не выйду за него замуж даже в том случае, если мне всю жизнь суждено будет прожить без мужа, хоть и самого завалящего. Иван со свойственным ему цинизмом заявил: «тогда давай просто так жить, то есть встречаться». Я выхватила из жарко натопленной печи, где собиралась выпекать хлеб, раскаленную кочергу и прогнала домогателя взашей. Не думай, дядя Джагур, что я со всеми мужчинами такая недотрога. Ну, а потом... Потом этот Иван женился, и к началу войны у него было уже двое детей.

Довелось нам еще раз встретиться наедине. Произошло это много лет спустя, уже после войны. Сам знаешь, Джагур дадай, этот Иван вернулся после войны с орденами и медалями, в звании офицера. Не мне тебе объяснять, что война запросто могла превратить «правильного» партийного чинушку в предателя, а «несознательного отщепенца» – в героя. Таким героем стал и Иван, которого некогда презирали всем селом. И вообще, после войны, ты помнишь, все мы как-то сблизились друг с другом, потому что ни одного из нас не обошла стороной беда, потому что все мы спасали друг друга от голодной смерти, а детей – от сиротства, потому что все мы тосковали по ушедшим на фронт близким, так же, как наши близкие тосковали по нам. Война сблизила, породнила нас всех. Верно говорят, что предвоенное поколение – особое. Словом, ненависть моя к Ивану поутихла, да и неудобно как- то презирать героя войны. Бог с ним... Тем более, что он после возвращения сильно изменился, сам не свой стал. Ходил какой-то печальный, замкнутый. Честное слово, я иногда даже жалела его.

Однажды нас вдвоем отправили на Колмаксары, на обмолоте зерна не хватало людей. По пути он решил накосить немного травы, чтобы легче было сидеть в телеге. Он навалил на телегу охапку душистой травы и как-то странно посмотрел на меня. Ну, а язык у меня, сам знаешь, бойкий. Решила я подкольнуть нашего «героя».

– Что? – говорю. – Вспомнил тот день, когда домогался меня? Жалко, небось, что не получилось?

– Нет, – отвечает он. – У меня теперь вообще не бывает таких мыслей. Просто я любуюсь твоей красотой.

– Так-таки и не бывает греховных мыслей? – я продолжала куражиться. – А чего же ты тогда так глубоко дышал, а?

Вдруг он потемнел лицом, сжал свои огромные кулачища и процедил сквозь зубы: «Пуля фашистская как раз в то место причинное угодила, сволочь...»

И он так стукнул по грядкам телеги, что лошадь в испуге присела.

Вот так, Джагур дадай. А еще говорят: Бога нет. Как бы не так. Страшный грех совершил Иван, и страшную кару послал на него Бог».

Так закончила Аннук свой бесхитростный рассказ.

Что касается церкви, то ее обобрали вчистую, оставив голые стены, а колокол сняли и повесили на пожарную каланчу. Колокол был голосистым, его перезвон был слышен далеко в округе. Церковный колокол долго служил делу противопожарной безопасности, но несколько лет назад вдруг исчез, словно и не было его на каланче. А колокол был большущий, не один пуд весил. Его можно было быстро увезти разве что на грузовой машине. Возможно, таким образом и похитили его по заказу какого-нибудь подпольного коллекционера старины. Кто знает... А на маленький медный колокольчик никто не позарился, он до сих пор верой и правдой служит сельчанам, вернее, их детям, возвещая в школе о начале или конце уроков, созывая их на линейки и другие мероприятия. В тридцатых годах в нашей деревне построили большую двухэтажную бревенчатую школу-десятилетку (к сожалению, несколько лет назад ее переименовали в восьмилетнюю – детей в деревне поубавилось). Прошли годы, школа обветшала (у бревенчатых двухэтажек век недолог), уступив место новому зданию из бетона и стекла, в котором установлен мощный электрический звонок, но по-прежнему первый и последний в году уроки, первый звонок для первоклассников и последний – для выпускников не обходится без того старинного, со старославянской вязью, маленького церковного колокольчика. Как часто, мы, умудренные жизнью и убеленные сединами мужчины, вспоминая школьные годы чудесные, снова будто слышим в ушах звонкий голосочек медного церковного колокольчика.

В первые же годы советской власти появилась традиция всей деревней отмечать разные советские праздники. Как раньше все село прихорашивалось к религиозным или национальным праздникам, так и сейчас – к советским. Особенно помпезно проходили дни выборов. В день выборов разодетая молодежь с утра каталась по деревне на лошадях, украшенных вышитыми платками, разноцветными лентами, под звон прикрепленных к дуге колокольчиков, от которых просыпались те, кто еще не успел проснуться. А ребятня и молодежь спешили надеть праздничную одежду и высыпались на улицы. В день выборов люди постарше и посолиднее отправлялись на участок не пешком, а в собственных или наемных экипажах. На каждом сельском перекрестке играла гармонь, пела и плясала вся деревня. На клубе, сельсовете, школе, магазине и других зданиях развевались красные флаги и висели плакаты с лозунгами. Сельские активисты старались водрузить красные стяги на самые высокие строения деревни. В угаре такого энтузиазма наш Василий, тот самый, кто был первым комсомольцем на селе, чуть было не лишился головы. Дело в том, что, как я уже говорил, самым высоким строением в деревне была, конечно, церковь, возведенная на горе и видная далеко на несколько километров в округе. И вот Василий украдкой от жены взял ее новенький – на выход! – красный кашемировый платок с целью прикрепить его на церковный купол. Уму непостижимо, как он смог добраться до самого купола, куда маляры и позолотчики поднимались только с помощью специальных приспособлений. Как бы то не было, а Василий докарабкался до купола без всяких приспособлений и привязал к позолоченному кресту красный кашемировый платок-флаг – символ безбожной советской власти. Снизу сразу же заметили изменение в привычном облике церкви. У людей религиозных, а таковыми было большинство сельчан, вид красного флага на святом храме вызвал приступ праведного гнева. «Когда церковь потрошили и глумились над ней, мы терпели, хотя видит Бог, как тяжело нам было, – говорили бородатые мужики. – Но мы не потерпим тряпку безбожников на святом кресте!».

Кто-то наиболее горячий вынес из дома охотничью двустволку и уст­ремился к церкви. За ним хлынула целая толпа. Василий сверху все увидел, как на ладони, и тут же догадался, по чью голову несется к нему вооруженный ружьем отряд. Он быстро закрепил флаг к кресту, а сам спрятался внутри купола. Когда божьи войны поднялись на гору. Василий начал свой нелегкий спуск вниз. Дюжие мужики расхватали тяжелые гири (церковь в то время исполняла обязанности колхозного амбара) и молча полезли вверх, полны решимости прибить наглеца до смерти. Что оставалось делать бедному Василию? Внутри купола для крепости стены были прибиты то там, то сям толстые, как бревна, перекладины, обтесанные плотниками до совершенной гладкости. Для того, чтобы не дать поймать себя этим рассвирепевшим мужикам, Василию нужно было каким-то образом забраться в самую середину на­громождения толстых и гладких перекладин, расположенных на высоте 40 метров от церковного пола, и попытаться там отсидеться, надеясь, что мужики угомоняться и уйдут восвояси. Мужики действительно опасались забраться на перекладины. Боясь сорваться, и стали совещаться о том, как бы половчее расправиться с «антихристом». В этой время к церкви подоспела группа сельских активистов и партийно-советских руководителей, которые и спасли от самосуда несчастного Василия, к тому времени уже вполне готовому к тому, чтобы вспомнить давно забытое «Отче наш...». А кашемировый платок нашей Пикылы так и остался трепыхаться на позолоченном кресте поруганной церкви. Никто не отважился забраться на купол, чтобы отвязать платок и вернуть его законной владелице. После выборов попросили самого Василия снять с купола этот злополучный платок, но Василий словно начисто забыл свою лихость и почти альпинистскую сноровку. Он лишь испуганно замотал главной и признался: «Мне теперь не то, что на церковный купол, на копну сена залезть боязно, ребята». Пикыла, конечно, еще долго пилила своего муженька, загубившего ее новенький кашемировый платок.

А кашемировый «флаг» трепыхался на куполе еще несколько месяцев, а потом стал линять, выцветать и выгорать с такой быстротой, что недели через две превратился в совершенно белый флаг. Партийно-советский актив всполошился: «Как же так, а? Это ведь белый флаг, получается? Не дай бог, приедут из центра и увидят это безобразие...» К счастью, кашемировый платок, видимо, настолько был потрепан ветрами, бурями, дождями и прочими жизненными невзгодами, что очередной ветряной ночи не выдержал и просто-напросто исчез.

Как известно, в досоветскую эпоху в церкви заводились и хранились все бумаги и документы, касающиеся жизни села. Кто когда родился, имена родителей, год крещения, имена крестных, свидетельства о венчаний и смерти, метрики, различные церковно-приходская документация – все это хранилось в церкви, в огромном обитом железом, сундуке. Ведь до революции никто из сельчан не нуждался ни в каких документах, потому что ему не надо было получить зарплату или вырабатывать «трудодни». Крестьянин жил своим хозяйством, своим трудом. Ему не обязательно было также знать дату своего рождения, заботиться о трудовом стаже, потому что никто ему пенсию давать не собирался. Таким образом, в досоветскую эпоху лишь один раз в несколько десятков лет, то есть во время переписей, узнавали, где и сколько людей живет. Зато количество голов скота и размеры земельных наделов пересчитывались и уточнялись ежегодно, ибо государство строго следило за взиманием налогов.

Пословица: «Без бумажки ты букашка, а с бумагой – человек» родилась, наверное, уже в первые годы советской власти, когда везде и повсюду спрашивали документ, дотошно интересовались твоей личностью. Может быть, некоторым и льстило такое внимание новых властей. Не знаю... Только теперь даже внутри села невозможно передвигаться без этой самой «бумажки». Невозможно, например, убедить соседа, бок о бок с которым прожил и проработал в колхозе всю жизнь и который теперь сидит в правлении и «начисляет» пенсии, что я – это я, его давний сосед, Джагур, и что я столько-то лет работал там-то, и еще несколько лет – в другом месте, а в последнее время, как ты, сосед, прекрасно знаешь эти сведения.

Сосед, действительно, обо всем прекрасно знал, но требовал документы. «Я лучше тебя самого знаю, сосед, где и когда ты работал, но ты, будь добр, принеси бумажку соответствующую, без этого никак нельзя».

И я тогда волей-неволей с тоской вспоминал то время, когда никто не нуждался в этих мало понятных бумажках, на которые едва ли не молится нынче вся страна.

Когда «потрошили» церковь, шустрая ребятня проникла в контору, вскрыла сундук с архивом и, подражая взрослым, стали рвать и разбрасывать по деревне церковные бумаги с воплями: «Долой религиозные книги!». Наи­более дальновидные из сельчан советовали сохранить церковно-приходскую документацию для создания нового архива в сельсовете. Но опьяненные «свободой» активисты резко воспротивились: «Ну, уж нет! Ни за что не позволим клерикальным пережиткам прошлого осквернить святая святых революции – сельский совет!».

Но когда сельсовет начал работать по-настоящему, то есть как наделенная властью административная единица, сразу же дала знать о себе острая нехватка архивных материалов. Увы, клочья церковной документации давно были развеяны по ветрам революции, не сохранился даже сам сундук, кем-то, видимо, «экспроприированный». Поэтому в деревне создалась такая ситуация, что, например, большинству моих сверстников не были известны имена их дедов и бабок, а также годы рождения родителей, а тем более родственников. Я несколько лет назад похоронил свою старую мать, пусть земля ей будет пухом, и никто из нас, ее детей, не знал точно, сколько же ей было лет. Знали, конечно, что прожила она очень-очень долгую жизнь, пережила всех своих сверстниц, но год ее рождения так и остался тайной, исчезнувшей вместе с церковным архивом. Помню, мы не раз спрашивали маму: «Мам, ну вспомни, в каком году ты родилась? Может, бабушка с дедушкой говорили тебе о каком-нибудь событии в том году? Постарайся вспомнить! «Мама родила меня в разгар уборки проса», – только это и вспомнила наша старенькая родительница.

Расправившись с церковным имуществом, утварью и архивом, народ немного приутих, но, как оказалось, ненадолго. Однажды кто-то принес весть, что в мусульманских селах стали спиливать с мечетей минареты. Через несколько дней слухи подтвердились. Соседние мусульманские села уже лишились минаретов. Один из наших активистов даже специально пошел в соседние Сарабиккулово наблюдать процесс низложения некогда гордого и высокого минарета. Позднее кто-то из образованных говорил, что на чердаке именно этой, сарабикуловской мечети была обнаружена рукопись книги средневекового булгаро-татарского поэта Кул Гали «Юсуф кыйссасы» («Сказание о Юсуфе», кстати, тот самый экземпляр, который научно обработал поэт и историк Утыз Имяни - Г.Р.). Мне кажется, что сарабиккуловские активисты в антирелигиозном угаре зашвырнули все приходские бумаги, в том числе и рукопись древней поэмы, на чердак. Это еще хорошо, что на чердак, туда хоть дожди и ветер не проникают. Если бы в Сарабиккулове и в других мусульманских селах развеяли по ветру разорванные в клочья «клерикальные» писания, как это случилось в нашем Аналыке, татары не досчитались бы многих редких рукописей.

Как рассказывал позднее наш «наблюдатель», свалить с мечети минарет оказалось не таким уже трудным делом. Несколько вожжей связывают в длинный канат, цепляют им за минарет, а с другой стороны надпиливают прямо у основания крышки. Минарет падает туда, куда тянут ее мужики. На крыше остается большая рваная дыра, опутанная клубами вековой пыли, а сам минарет со страшным шумом и треском, под визг детей и улюлюканий толпы падает на землю под ноги своим бывшим обожателям и нынешним убийцам.

Противоминаретное движение ширилось день ото дня. Настал черед и для купола нашей церкви. «В соседних селах все минареты поскидывали, а наш купол с горы за десятки ворот видно, - встревожено зашептались активисты. – не ровен час, приедут из центра, увидят, что за безобразие у нас тут творится...».

Решили спилить купол, как в соседних деревнях спиливали минареты. Собрали во всей деревни вожжи, связали длиннющий аркан. Построили ле­стницу, чтобы взобраться на купол и окутать его арканом за основание креста, куда когда-то привязывал кашемировый платок своей жены неугомонный Василий. Но оказалось, что метод распилки минаретов не подходит к куполам православных храмов, потому что купол представляет из себя неразрывный от основного строения сруб. Отказавшись от пилы. Мужики попробовали скинуть купол с помощью канатов и арканов, но купол даже не шелохнулся, а вот один из арканов лопнул. И мужики повалились друг на друга. После этого начали разбирать сруб купола, сорвав перед этим жестяную крышу и золоченный крест на его макушке. При разборе сруба купола стало понятно, почему он так устойчив. Мастера-строители умели укреплять бревна в разных пазах, связывали их хитроумными «замками», так что никакими арканами свалить купол не представлялось возможным. К тому же бревна оказались необычайно крепкими и настолько «закалились» в сухой атмосфере купола, что весили уже вдвое меньше первоначальной массы, и их можно было без всякого усилия поднять одной левой рукой. От стука куполом эти бревна начинали так тонко и красиво звенеть, хоть бери и делай из них скрипки!

Без купола наш храм и в прямо стал похожим на лишенную минарета мечеть.

Мужики, естественно, тут же позарились было на разобранные бревна купола. Но руководство посчитало, что они должны перейти в коллективную собственность. Бревна были свалены у здания сельсовета, а спустя некоторое время вновь собраны в купол и перенесены на колхозную пасеку, что в Ачелекском лесу. Таким образом, церковный купол, напоминавший шлем былинного богатыря, стал исполнять обязанности омшаника Ачелекской пасеки, и служил в этом качестве до последних лет. Правда, его не раз ремонтировали, заменяли подгнившие венцы, переделали крышу, и все же и теперь в этом омшанике безошибочно можно было узнать бывший купол православной церкви. Купол еще стоит, держится, хотя некоторые бревна уже основательно подгнили. Интересной оказалась судьба нашей церкви, основание и стены которой давно уже разобраны или уничтожены, а купол – вот он! – все еще стоит.

После расправы над куполом атака на церковь, кажется, прекратилась. Рваную дыру в крыше наскоро залатали, забили жестью и превратили здание в колхозный амбар, где хранились мешки с мукой и некоторые товары, привезенные для деревни из райцентра.

И вот тогда, когда местные власти, казалось, оставили в покое выпотрошенную и обезглавленную церковь, сельчане снова проявили интерес к «бесхозному» строению. Аналыкцы рассуждали примерно так: попов из деревни давно выгнали, религию от власти отъединили, а народу популярно и наглядно объяснили, что им ничего опасаться кары господней, потому что бога как бы нет. Значит, с бывшей церковью можно делать все, что захочется. Но так-как внутрь церкви-амбара нельзя было проникнуть, как бы этого ни желали сельчане, то уже никто не запретит подойти к ней, так сказать, с внешней стороны. Дело в том, что в деревне вновь вспомнили легенду о закопанном в основании церкви большом кресте из чистого золота, и каждому аналыкцу захотелось разжиться кусочком золота. С разных сторон фундамента стали появляться следы подкопов: народ искал золото! Впрочем, были и более старые следы подкопов, назначение которых вскоре прояснилось. Как я уже говорил, фундамент и даже пол церкви были сделаны из белокаменных плит. Мужики по ночам стали выпиливать эти плиты для своих хозяйственных нужд, надеясь со временем добраться и до золотого креста. Но выпиливать эти камни из фундамента было очень трудно, поскольку, как говаривали старики, прежние мастера добавляли в цементирующий раствор свежие яйца и сахарный песок, которые придавали фундаменту необычайную монолитность. Мужики слушали стариковские байки и недоуменно чесали затылки: против куриных яиц они не имели ничего против, этого добра в каждом дворе хоть отбавляй, но чтобы в раствор добавлять дефицитнейший по тем временам и очень дорогой сахарный песок, – это никак не укладывалось в их голове.

Фундамент церкви был высоким и обширным по площади, так что работы местным камнедобытчикам хватило на много лет. Но никому еще не попадался на глаза легендарный золотой крест. Впрочем, во время войны и первые послевоенные годы «разработка» церковного камня приостановилась «по объективным причинам». В те годы строительство на селе вообще прекратилось, народ работал на фронт, а потом на восстановление народного хозяйства, и ему было недосуг заниматься поисками полумифического золотого креста.

А в последние годы разобрали, наконец, и последние камни в основании прежней церкви. Лишившись фундамента, церковь осела, скособочилась, но все еще стояла с грехом пополам, напоминая издали несуразное огородное пугало. Подмытое со всех сторон дождевыми водами, сотрясаемое ветрами, здание бывшей церкви стало представлять угрозу для здоровья и жизни людей. Здание-инвалид качалось и жалобно стонало от малейшего дуновения ветра, крыша сгнила и грозила вот-вот обвалиться. В один прекрасный день к опустевшему, умирающему зданию бывшей церкви, добродушно урча, подъехал бульдозер, за рычагами которого сидел председатель сельсовета Унтый Микайласы (то бишь Антонов Михаил), и одним махом поставил точку в многострадальной судьбе старинного деревенского храма. В тот же день выяснилась и правда о легендарном золотом кресте. Когда нож бульдозера сравнял с землей останки церкви, сельчане раскопали то место, где стоял алтарь, и ахнули, увидев крест. Правда, он был не золотой, а железный, небольшого размера. Мужики на всякий случай поскоблили крест и окончательно убедились, что он был сделан из обыкновенного металла.

После того, как бульдозер сравнял с землей храм божий, наша деревня, вероятно, выглядела так же, как во времена наших прапредков, которые в незапамятные времена пришли в эту долину, где не было еще ничего святого: ни церкви, ни мечети...

Да. Многое я на свете повидал, дети мои...

Григорий Родионов