Гарай Рахим. В родном доме

В РОДНОМ ДОМЕ

Когда Ирек вернулся с прогулки, Уркэй-эби собирала его вещи. В глубине комнаты, на старом деревянном диване, выкрашенном в жёлтый цвет, лежал раскрытый чемодан Ирека. Он был почти полон. Этот симпатичный чемодан, обтянутый тугой материей в чёрно-красную клетку, с чёрной пластмассовой ручкой, с замками и уголками из блестящего жёлтого металла Ирек купил в универмаге в Казани, простояв внушительную очередь.

Уркэй-эби уложила связанные для сына белоснежные носки между двух стеклянных банок. Она паковала чемодан очень тщательно, плотно укладывая каждую вещь, чтобы не оставалось пустот. Вот она вставила в угол чемодана – так, чтобы даже не шелохнулась, большую чёрную пластмассовую мыльницу, затем расстелила толстое мохнатое полотенце Ирека, взяла со стола полулитровую стеклянную банку с мёдом. Закатанная крышка банки сверху была обёрнута тряпицей и туго затянута суровой ниткой.

Перешагнув через дубовый порог, Ирек плотно закрыл за собой дверь. Дверь была перекошена – её нижняя часть тесно прилегала к порогу, а сверху зияла щель примерно с палец шириной.

– Дверь надо немного подтянуть, мама, – сказал Ирек, ощупывая зазор пальцами.

– Мы её подтягивали в тот год, когда твой отец умер, но она снова отвисла. До холодов надо будет позвать мастера Темапея, он сделает. К зиме ещё и рогожей бы обтянуть... – сказала Уркэй-эби.

Повесив на колышки своё элегантное, сшитое в ателье, пальто и шапку из пушистого меха, Ирек подошёл к печи и начал снимать ботинки.

– Похоже, ботинки у тебя тёплые, с мехом внутри, – сказала Уркэй-эби.

– Вроде ничего, но на стельке мех тонкий. Подъём у них высокий, вот вернусь в Казань и, наверно, подложу снизу вату.

Уркэй-эби подошла к печи, подняла один ботинок и, растянув голенища в стороны, начала рассматривать внут­ренность.

– Сынок, а если вырезать и подложить кусок овечьей шкуры?

– Это было бы отлично, мама.

Уркэй-эби принесла из чулана белую овечью шкуру и бросила её на пол. Это была шкура весеннего барашка с длинным густым мехом.

– Это шкура барашка от той большой белой овцы, – сказала Уркэй-эби, – зарезали его, когда приезжал в гости твой брат Ривал с детьми да женой.

– Неужели эта белая овца всё еще жива, мама?

– Жива, каждый год приносит по два ягнёнка.

Уркэй-эби пошла за печь и сняла с гвоздя в углу, не заклеенном обоями, большие ножницы.

– Мама, давай сначала замерим подошву ботинок, потом отрежем. Не хочется портить шкуру.

Ирек перевернул шкуру мехом вниз, поставил на неё рядком ботинки.

– Вот, обведём сейчас карандашом, потом по этому следу вырежем.

Ирек пошёл в горницу, выдвинул ящик дубового стола, начал рыться в нём, пытаясь отыскать карандаш, но пальцы натыкались лишь на письма, которые он, его брат и сестра когда-то написали матери. Осознав бесполезность поисков, он окликнул мать:

– Мама, нет ли где карандаша?

– Наверно, нет, деточка. После вас тут четыре-пять штук оставались, а когда ваш отец умер, и они куда-то запропастились, – сказала Уркэй-эби, пристраивая в уголке чемодана банку с мёдом. Ирек вышел в переднюю комнату и вынул из кармана пиджака многоцветную шариковую ручку.

Нажав на красную кнопку, черкнул для проверки по шкуре. Ручка писала хорошо, Ирек обвёл подошвы ботинок и начал вырезать, клацая ножницами.

– Мама, у тебя ножницы совсем тупые.

– Пару месяцев назад я точила их у твоего дяди Жагура, наверно, снова пора точить.

Кое-как, с мучениями отрезав необходимые куски, Ирек вставил их в ботинки.

– Ох, как мягко стало, мама, – сказал он, примеряя ботинки, – так приятно ногам. Вот если бы прямо с фаб­рики их выпускали с такими меховыми стельками, люди бы не нарадовались. Вернусь в Казань, и надо поговорить со «спартаковцами». Хотя я уже заранее знаю, что они скажут, начнут объяснять, что меха не хватает. Они тоже правы по-своему, – ведь речь идёт не об одной паре ­обуви, а на миллионы ботинок нужна уйма меха.

Сняв ботинки, Ирек поставил их возле печи, вернул ножницы на почерневший гвоздь в углу избы и, аккуратно сложив шкуру, вынес её в чулан.

* * *

Ирек заехал в родную деревню лишь по пути. Он прибыл в районный центр в командировку и решил хотя бы день погостить у матери. Он всегда так делает. По работе его и ещё несколько сотрудников частенько отправляют в командировки в районы. Ирек всегда выбирает свой или соседний район. Прибыв в районный центр, он старается завершить дела на день раньше и в последний день заезжает к матери – Уркэй-эби. Так ему удаётся два-три раза в год побывать в родной деревне. Вот и в этот раз, закончив дела в райцентре, он приехал сегодня на утреннем автобусе, день пролетел незаметно, вечером, как обычно, он навестил своих бывших однокашников, оставшихся жить в деревне. Теперь он переночует в доме матери и рано утром отправится прямиком в
аэропорт.

Повесив овечью шкуру на длинную липовую жердину в чулане, Ирек вернулся в дом.

– Может, подогреть чаю? – спросила Уркэй-эби.

– Ага.

Уркэй-эби включила электрическую плитку, стоящую на самодельной табуретке возле печи. Взяв с рассохшейся и почерневшей деревянной крышки котла большой железный чайник, поставила его на плиту. Когда Ирек учился в университете, у них в общежитии был такой же. А этот чайник Ирек купил для матери в Казани в магазине «Кристалл». Помнится, он тогда – была не была – купил сразу два чайника. Один – вот этот, второй – из блестящей нержавейки, с выбитыми по корпусу красивыми узорами. Второй он принёс домой, жене.

Каждый раз, приезжая в командировку, Ирек привозит что-нибудь матери. Уж сколько он надарил ей отрезов на платье, гранёных стаканов из толстого стекла, алюминиевых ложек, разноцветных ситцевых платков. Он никогда не ломает голову, мол, что бы такое ей привезти, он прекрасно знает, что нужно в этом доме и покупает только то, что нужно. Некоторые вещи он привозит из дома. Вот, к примеру, белые ситцевые занавески на окнах. Когда они с женой купили себе капроновый тюль с крупными цветами, стало жалко выбрасывать эти занавески или пустить их на тряпки, ведь они провисели всего полгода. Поэтому жена решила отдать их свекрови. И они оказались очень подходящими для маленьких окон в доме Уркэй-эби. Вот те разномастные суповые тарелки – тоже подарок из Казани. Когда они купили себе дорогой большой сервиз, Ирек собрал все прежние тарелки и привёз матери. Они пришлись очень кстати взамен оббитых и почерневших от горячей пищи алюминиевых тарелок Уркэй-эби, и стоят теперь на посудной полке, украшая дом.

...Ирек с Уркэй-эби, наконец, закончили упаковывать вещи. Ирек звонко щёлкнул блестящими замками, задвинул чемодан под жёлтый диван. Затем, сняв галстук, повесил его на один из гвоздей, поддерживавших зеркало и, глядя на своё отражение, пригладил чуть отросшие желтоватые усы. Раньше Иреку не приходило в голову отпустить усы. Только когда коллеги в управлении поголовно начали отращивать усы, он тоже загорелся.

– Это зеркало совершенно никуда не годится, – пробормотал он, потрогав чёрные точки на зеркальной поверхности.

– Давно уж пора его выбросить. Повесили его и висит, вроде и не мешает, но и пользы никакой, – сказала Уркэй-эби. Прислонившись спиной к печи, она ждала, пока вскипит чайник.

Это зеркало Ирек помнит с детства. И вот уже лет двадцать, как оно никуда не уходило с этих гвоздей.

– Может, мне привезти новое, мама?

– Нет, не надо, сынок. На что оно мне? Пока жив был ваш отец, ему нужно было, чтобы бриться, а теперь только вы в это зеркало и смотритесь. Висит себе, чтобы стена не была голой.

Чайник вскипел. Уркэй-эби, подхватив полотенцем за горячую ручку, поднесла его к столу. Ирек вынес из-за печи кусок фанеры, приспособленный под горячие сковородки. Стол был выкрашен серой краской. Видимо, качество краски было не ахти какое, потому что любой горячий предмет сразу же прилипал к столешнице.

Уркэй-эби сама покрасила этот стол. Краски было мало, лишь на дне банки, её отдали соседи после покраски пола, поэтому поверхность стола осталась шершавой.

Поставив чайник на фанеру, Уркэй-эби достала из-под стола стеклянную банку с сахаром, два стакана, чайные ложки, половину каравая пшеничного хлеба. Ирек поднёс табурет, стоявший у печи, к столу. Ухватив за сиденье, надавил и покачал из стороны в сторону, проверил на прочность. Табурет был расшатан.

– Молоток под печью, мама? Давай-ка я починю табурет, – сказал Ирек.

Уркэй-эби только что закончила нарезать хлеб, она подошла к печи и открыла деревянную крышку подпечья. Внутренняя сторона доски была ребристой. Эта доска уже многие годы выполняла в доме две функции. Во-первых, она служила крышкой для подпечья, во-вторых, она была приспособлением для валяния шерстяных носков и варежек. И те белые носки, которые Уркэй-эби связала Иреку, она сваляла на этой доске.

Уркэй-эби вытянула из подпечья длинный ящик из фанеры, в котором лежали ржавый молоток, двое клещей, гвозди и прочие нужные железяки. Ирек выудил молоток и несколько маленьких гвоздей, накрепко прибил расшатавшиеся ножки табуретки.

– Ладно, сынок, не занимайся пустым делом, чай стынет, – сказала Уркэй-эби. – У меня и без него стульев хватает.

– Даже если хватает, всё равно подремонтировать не мешает, – сказал Ирек, заталкивая отцовский ящик с инструментами под печь. Затем он подошёл к железному рукомойнику возле двери, вымыл руки хозяйственным мылом, вытерся полотенцем, лежавшим на печном карнизе, и присел к столу. Сидя друг против друга, они стали пить чай.

– Я в Казани вечерами пью кофе, – сказал Ирек. – Очень помогает, когда ночью работаю.

– Да, слышала, но крепкий чай тоже прогоняет сон, – сказала мать.

– Я люблю работать ночью. Нафиса с дочкой смотрят телевизор, потом укладываются спать. А я ухожу в кабинет. В комнате тихо, на столе горячий кофе, сигареты. Я   сижу и обрабатываю материалы, привезённые из командировки. Хорошо. Бывает, навезёшь столько интересных вещей.

– Сынок, мне кажется, ты много куришь, – сказала Уркэй-эби, посмотрев на гору окурков в чайном блюдце, стоявшем на столе.

Каждый раз, когда приезжает Ирек, Уркэй-эби ставит для него чайное блюдце, чтобы стряхивать пепел.

– Нет, дома я выкуриваю около полпачки в день, но во время командировок, конечно, получается больше, – сказал Ирек. Допив чай, он взял в руки лежавший на столе нож и большим пальцем проверил лезвие. Нож был тупым. Ирек вытащил оселок, всегда хранившийся над карнизом входной двери, и принялся точить
нож.

– Я был в верхнем конце деревни, зашёл к Арчантаям, у них в доме газ в баллоне, – сказал он, скользя оселком по лезвию ножа.

– Большие семьи сейчас все переходят на газ. У них скотины много, а для неё нужно и воду вскипятить, и картошки наварить. Говорят, что с газом всё очень быстро.

– Электрическая плитка, наверно, очень неудобная, мама. На ней так долго надо кипятить воду.

– Э-э, сынок, я же одна-одинёшенька, суп сварю и три дня его ем. Хорошо, что теперь электричество в доме есть, из-за чашки чая не надо разводить огонь под казаном, да и на дровах экономлю. Корову продала, так и забот не стало, теперь полный казан горячей воды уже не нужен.

Ирек закончил точить нож и отнёс оселок на место. В дверь заскреблась кошка, которая где-то гуляла целый день, он впустил её в дом. Тем временем Уркэй-эби приготовила для него в горнице постель на пружинной кровати, сама же, прихватив маленькую перину, полезла на печь.

– Мама, я бы хотел спать в этой комнате, вот на этой кровати. Поболтаем перед сном, – сказал Ирек.

– Так ложись где хочешь, – сказала Уркэй-эби, – я постелила там, чтобы тебе мягко было. Сейчас перестелю, – и она начала спускаться с печи.

– Не спускайся, мама, я сам.

Свернув вместе перину, одеяло и подушку, Ирек вынес постель в переднюю комнату. Расстелив на деревянной кровати, подошёл к выключателю возле двери, выключил свет, снял рубашку и брюки, на ощупь повесил их на спинку стула и лёг в постель. Матрас был толстый, но Иреку, привыкшему к мягкой пружинной тахте, постель показалась жёсткой. Лёжа на спине, он засунул углы толстого, тяжёлого, стёганного матерью одеяла под плечи. Кошка, что-то с шумом грызшая под столом, вдруг затихла, а потом вскочила к нему на одеяло, издав лапами глухой стук. Ирек тут же столкнул её на пол:
«Брысь!»

– Она тебе сегодня покоя не даст, чертовка, – раздался голос Уркэй-эби с печи, – она же привыкла спать со мной на этой кровати. Как только выключаю свет, она с мурлыканьем вскакивает на постель. А потом залезает ко мне под одеяло и засыпает.

И правда, вскоре кошка снова запрыгнула на кровать и, пытаясь найти вход под одеяло, ткнулась мокрым носом Иреку в подбородок.

– Брысь, чёрт тебя!.. – Ирек взмахнул рукой. Кошка со стуком приземлилась на пол.

С печи послышался голос Уркэй-эби:

– Иди сюда, иди ко мне. Кис-кис-кис...

Но кошка снова запрыгнула на кровать Ирека.

– Она упрямится, хочет спать там. Ну-ка, попробую её забрать к себе, – пробормотала Уркэй-эби, слезла с печи, поймала кошку и зашаркала обратно к печи.

В доме, казалось, уже все успокоились, но вскоре с печи послышались возня и сдавленное мяуканье.

– Ты погляди на неё, а? Она тоже живая душа и у неё есть привычное, любимое место. Видно, не хочет она уходить оттуда, так и норовит вернуться на кровать, – сказала Уркэй-эби спокойно, без тени недовольства.

Так, под шорохи и возню кошки, тщетно пытавшейся вырваться из рук хозяйки, Ирек и задремал. Вскоре бормотание матери и шуршание кошки стали частью его сна. Будто бы он в Казани, в своей трёхкомнатной квартире. Лежит на белоснежной постели, на своей мягкой тахте с блестящим полированным изголовьем. Мать будто бы далеко, в деревне, но Ирек слышит каждое сказанное ею слово. «Даже у кошки бывает своё любимое место, и она не хочет оттуда уходить. А вот вы все уехали из этого дома. Ваш отец прожил семьдесят лет и ни дня больше, так и ушёл в могилу... Ты, моя старшая дочь Роза, уехала в Ташкент, чтобы строить город-сад, а ты, мой старший, Ривал, уехал в Азнакаево, добывать нефть при помощи каких-то сложных машин, ты, мой младший сын Ирек, учился пятнадцать лет и теперь живёшь в Казани, выполняешь серьёзную работу среди серьёзных людей, ты, моя младшенькая, Вера, уехала в Альметьевск и выдаёшь теперь жалованье нефтяникам. Вы все зовёте меня к себе: «Приезжай, мама, оставайся с нами, поживи в своё удовольствие». Но посмотрите, даже у кошки есть любимое место, и она не хочет покидать его. Нет-нет, я не сержусь на вас и совсем не обижаюсь. Спасибо вам всем, вы очень старались, вы стали хорошими людьми. Если вам нравится ваша жизнь, то место, которое вы выбрали, живите в своё удовольствие там, где хотите. Вот, и у кошки есть любимое место, и кошка не хочет его
бросать».

Иреку всегда плохо спалось на непривычном месте, потому и сегодня он проснулся рано и – вздрогнул от неожиданности. К его левому плечу прижималось что-то тёплое и мягкое. Оказалось – кошка.

– Добилась всё-таки своего, – подумал Ирек. Тем временем и Уркэй-эби проснулась, с тихим шуршанием спустилась с печи, включила электрическую плитку. Ирек встал, надел брюки, затем побрился электрической бритвой, ополоснулся до пояса. Надел свежую белую нейлоновую рубашку, галстук с большим узлом, подтянул рукава рубашки при помощи пружинных браслетов из белого металла, надел пиджак из смеси шерсти и лавсана, в едва заметную клетку, и присел к столу. Среди всего того, что его окружало, – самодельного деревянного дивана, грубых стульев, пола из некрашеных берёзовых досок, деревянного потолка, полок из струганных досок и другой нехитрой утвари – он в своей чистенькой одежде особенно выделялся, выглядел значимо и эстетично. В   этом простом жилище одинокой старушки, которое было гораздо беднее других домов в деревне, Ирек придавал окружающей обстановке какую-то странность. Однако ясно чувствовалось, что эта странность здесь ненадолго, потому что Ирек, идущий в ногу со временем, и обстановка в доме Уркэй-эби совершенно не сочетались. Они не дополняли друг друга и не замещали недостатки друг друга. Поэтому казалось, что каждому из них чего-то не хватает. И, более того, в них начинала проглядывать какая-то некрасивость, а потому хотелось побыстрее развести их и смотреть на них порознь, выглядывая красоту в каждом по отдельности.

После завтрака Ирек обернул шею шерстяным шарфом, надел своё элегантное пальто, дорогую шапку, сунул ноги в ботинки с меховыми стельками. Затем вытащил из-под жёлтого дивана клетчатый чемодан. Тем временем и Уркэй-эби накинула на себя стёганый бешмет и пушистую серую шаль, которую ей привёз Ирек, нацепила галоши на красном подкладе. Открыв дверь, Ирек пропустил мать вперёд, сам пошёл следом. Дойдя до ворот, он потянулся к щеколде и увидел, что один из гвоздей сломан: щеколда висела на одном гвозде и смотрела носом в землю. Поставив чемодан на землю, Ирек вернулся в дом. Достал из ящика под печью молоток и длинный гвоздь, вышел к воротам и накрепко прибил щеколду к дубовому столбу.

Закончив работу, он, прощаясь, с улыбкой протянул матери руки, Уркэй-эби, улыбаясь в ответ, приняла большие руки сына в свои маленькие ладошки.

– Будь здорова, мама, как выпадет случай, ещё приеду, – сказал Ирек.

– Доброго пути тебе, сынок.

Ирек, помахивая чемоданом, направился в верхний конец деревни, к остановке автобуса, идущего в аэропорт. Уркэй-эби стояла у ворот, пока сын не скрылся за поворотом, а потом зашла в дом.