«КРЯШЕНСКАЯ ПРОБЛЕМА» В ЗЕРКАЛЕ ЭТНОЛОГИЧЕСКОЙ ЭКСПЕРТИЗЫ, Татьяна Соловей

Казалось бы, в огромном полиэтничном и поликонфессиональном пространстве России экспертный и прогностический потенциал этнологии должен быть, безусловно, востребован властью и обществом. В действительности, участие этнологии в государственном целеполагании реализовывалось в нашей стране спорадически, а с начала 2000-х годов запрос на профессиональную этнологическую экспертизу неуклонно и драматически снижался.

Успешный опыт взаимодействия профессиональных этнологов и государства в 1920-е годы выглядит почти уникальным явлением. Императив модернизации Советского Союза, в том числе модернизации («вовлечения в социалистическое строительство») ранее «отсталых народов», предопределил высокий социальный статус этнологии и востребованность этнологического знания как экспертного.

Этнографам предстояло изучить и описать этнический состав населения бывшей Российской империи, создать этнографические карты и заняться этнографической статистикой, участвовать в организации просветительских и культурных учреждений на окраинах страны, способствовать формированию и развитию национальных письменных литератур. Ситуативно направленность государственной политики совпала с научными устремлениями самих ученых. То есть существовала взаимная комплиментарность науки и нового государства. Ориентируя этнологов на практические результаты, власть не вводила при этом значительных идеологических и политических ограничений в сфере профессиональной деятельности.

В целом, отношения между государством и этнологической наукой в 1920-е годы можно характеризовать как неравноправное партнерство, где слабой стороной выступало научное сообщество. Государственные преференции науке обменивались на ее участие в модернизации советской России. В свою очередь, этнологическому знанию нередко принадлежала решающая роль в выборе конкретных приоритетов, определении форм и методов советской этнополитической стратегии, особенно в части социализации «отсталых народов».

Драматические изменения рубежа 1920– 1930-х гг. поставили этнологию на грань выживания, а феномен «советской этнографии», возникший на излете 1930-х годов был качественно новой наукой. Как элемент советской науки этнография критически зависела от государства. С конца 1930-х по середину 1950-х власть использовала «террористический» (по выражению Ж.-П. Лиотара) язык в отношении науки .

Начиная с середины XX века возобладал патерналистский стиль отношений государства и науки, последствия чего для советской этнографии оказались амбивалентными4 . С одной стороны, стабильное финансирование и поддержка высокого социального престижа ученого, обеспечивали уверенное поступательное развитие науки. С другой — лишали стимулов, сводили на нет конкуренцию, поощряли паразитизм и вялость. Парализующее воздействие на советскую этнографию оказывали методологические ограничения и табуирование части профессиональной проблематики, особенно относящейся к изучению современности.

Патерналистский тип отношений сочетался с нарастающим (с начала 1970-х гг.) дистанцированием государства от гуманитарного знания. По-прежнему выступая источником его легитимации, государство все менее испытывало в нем практическую потребность, что было заметно по тому подозрению, которое выказывалось в отношении глубокого изучения советской современности, особенно этнической проблематики. Причем это ограничение относилось не только к «гражданской» науке, но и к возможности партийного (то есть относительно конфиденциального) анализа.

Однако опасение нежелательного и опасного знания о современности, способного разрушить ее официозный пропагандистско-идеологический образ, парадоксально сочеталось с потребностью в этом знании для эффективного управления. Чтобы управлять, надо было сначала познать значительно усложнившееся и кардинально изменившееся по сравнению с 1920–1930-ми гг. советское общество — общество позднего Модерна. Этнография оказалась на пересечении этих противоречивых тенденций.

С одной стороны, ее роль в изучении современности пытались ограничить подбором иллюстраций триумфального марша страны Советов по пути социализма, пропагандой «марксистсколенинского решения национального вопроса в СССР». С другой стороны, от нее рассчитывали получить эмпирическое знание о национальном аспекте «реального социализма», теоретическая интерпретация которого не должна была выходить за официальную рамку. Подобное ограничение не останавливало концептуализацию современности, но сковывало ее, вынуждая советских ученых использовать эзопов язык и систему культурно-идеологических кодов, позволявших им порою выдвигать интерпретации, фактически и довольно радикально ревизовавшие официальную линию, оставаясь внешне в согласии с ней.

Однако полученное в результате эмпирического изучения современности теоретическое знание не было востребовано государством, то есть не носило экспертного характера (по крайней мере, до второй половины 1980-х годов). В этом смысле у этнографии не было шансов повлиять на государственное целеполагание, формировать национальную политику и участвовать в ее практическом осуществлении, не было шансов повторить опыт 1920-х гг. Происходила нарастающая социополитическая деактуализация гуманитарного знания, которое все заметнее утрачивало свою легитимирующую функцию по отношению к государству.

Постоянное акцентирование «актуальности» этнографических, равно как и других гуманитарных исследований не означало их реальной востребованности государством, а, стало быть, и обществом. При этом наряду с опасением государства раскрыть неприглядные стороны советской действительности присутствовало усиливающееся сомнение в адекватности и качестве самой экспертизы. Сомнение небезосновательное: когда при М.С. Горбачеве, воплощавшем русский стереотип «просвещенного царя», власть попыталась мобилизовать гуманитарное знание для выработки стратегии трансформации страны, выявилась драматическая неспособность профессионального сообщества осмыслить реальное состояние общества и обеспечить власть перспективными рекомендациями8 . Девальвация социополитической востребованности этнографии вела к снижению ее экспертного и научного потенциала, что было таким же закономерным итогом государственного патернализма, как и сильные стороны советской науки.

Изменение общественно-политического контекста во второй половине 1980-х годов предоставило шанс повышения статуса этнологии, которая в условиях национального взрыва в СССР оказалась весьма актуальной дисциплиной. Однако этот шанс не удалось реализовать: потребность в экспертизе национальной проблематики стала остро ощущаться властью лишь в конце 1980-х, когда этнополитическая динамика приобрела саморазвивающийся характер, в то время как способность государства к решительным действиям прогрессирующе снижалась.

Сегодня стало очевидно, что значимость национального фактора и потенциал этнической энергии в СССР изначально недооценивались советским руководством, которое в своей политике рассматривало национальное как вторичное и производное от социально-политического и социально-экономического факторов. Соответственно государственная стратегия строилась в расчете на то, что экономические преобразования, политическая демократизация и решение социальных проблем ликвидируют основания для этнического партикуляризма. Когда спохватились, то было поздно: «поезд национализма» на всех парах мчался к финалу СССР.

Экспертные оценки и строившиеся на них проекты не поспевали за быстро меняющейся реальностью. Участие этнографии и вообще науки в государственном целеполагании на исходе 1980-х не могло быть значительным хотя бы потому, что она элементарно не успевала осмыслить происходящее. Да и качество экспертных оценок оставляло желать лучшего из-за прежней политики отстранения профессионального этнологического сообщества от анализа (который заменялся пропагандистской легитимацией) советской действительности.

Один из парадоксов постсоветской социокультурной и идеологической динамики состоял в том, что нараставшая критика неблаговидной идеологической роли советского обществознания не сопровождалась снижением идеологизации профессионального анализа в гуманитарной среде. Градус идеологизации оставался по-прежнему чрезвычайно высоким, поменялся лишь его знак (с коммунистического на антикоммунистический). По существу, произошла не деидеологизация науки, а ее реидеологизация: старые культурные предрассудки и идеологические формулы профессиональное сообщество заменяло новыми, получившими силу «самоочевидных» научных истин. Складывался феномен «симпатизирующей этнографии», поставившей научное знание на потребу узкоэгоистическим политическим целям. Наиболее рельефно он был выражен в «национализировавшихся» республиках и регионах бывшего СССР.

После гибели Советского Союза академической этнографии некоторое время еще удавалось сохранять относительно (по сравнению с другими гуманитарными дисциплинами) привилегированные отношения с государством, что было связано с назначением директора Института этнографии В.А. Тишкова на пост министра по делам национальностей. Предпринятая им попытка формирования научной концепции государственной политики в области национально-федеративных отношений продлила жизнь позднесоветской иллюзии об участии этнографии в государственном целеполагании. А напряженность в национально-федеративных отношениях в РФ и крайне неудачная первая чеченская кампания, стимулировавшие потребность в профессиональной экспертизе, эту иллюзию поддерживали. Однако потребность в специализированном экспертном знании оказалась временной: запрос на него стал уменьшаться еще с конца 1990-х и почти совсем сошел на нет в начале нового тысячелетия.

Однако даже в тех случаях, когда этнологическая экспертиза проводится, ее результаты могут быть обесценены и даже «похоронены».

Во-первых, всегда стоит проблема качества (объективности) экспертизы. Не существует и не может существовать ценностно-нейтрального знания, особенно в социогуманитарной сфере. Ученые — не интеллектуальные супермены, живущие в безвоздушном пространстве, а живые люди, находящиеся в определенном контексте. Наши идейно-политические убеждения, наш культурный багаж и даже наш индивидуальный психологический профиль и личностный темперамент если не предопределяют жестко, то предрасполагают к выбору определенной исследовательской позиции. А уже, в свою очередь, эта позиция предопределяет отбор фактов и формирование комплексов анализируемых фактов. Не только изначальный импульс, движущий исследователем в его познавательном акте, субъективен, но и оптика исследовательского взгляда глубоко субъективна.

Во-вторых, — и это главное, — всегда остается сомнение: удастся ли конвертировать экспертные оценки и выводы в конкретные этнополитические практики? Цена научных (интеллектуальных) аргументов невысока, когда речь идет о воспаленной этничности, за которой стоят политический, административный и финансовый ресурсы.

Все эти проблемы выпукло проявились в ситуации экспертного штурма «кряшенской проблемы» в связи с подготовкой Всероссийской переписи 2002 г.

Кряшены — небольшой по численности, тюркоязычный, православный, преимущественно сельский народ, компактно проживающий на территории Татарстана и некоторых других сопредельных регионов (Башкортостана, Чувашии, Удмуртии). В советской переписи 1926 г., которую небезосновательно называют самой объективной и научной, кряшены фигурировали как отдельная национальность численностью 120 тыс. в числе других 190 национальностей. Впоследствии эта национальность, как и многие другие, была статистически «потеряна», учитываясь как субконфессиональная группа единого татарского этноса.

На рубеже 1980–1990-х годов волна бурной этнизации постсоветских идентичностей затронула и кряшен Татарстана. Представители кряшенских общин обращались в правительство и Госкомстат с просьбами о выделении их в самостоятельную категорию учета еще накануне последней советской переписи 1989 г. Просьба удовлетворена не была, не в последнюю очередь из-за позиции властей Татарской АССР. В начале 1990-х гг. кряшены создали ряд национальнокультурных обществ и центров, стали издавать собственную газету, попытались восстановить существовавшие в 1920–30-е гг. церковные приходы, но скоро столкнулись с противодействием татарского национализма и негативным отношением руководства Татарстана. Максимальную остроту обсуждение «кряшенского вопроса» приобрело в связи с подготовкой Всероссийской переписи 2002 года.

Никаких научных противопоказаний для того, чтобы рассматривать кряшен в качестве отдельной переписной категории, не существовало. Как ни трактовать этничность, — примордиалистски или конструктивистски (как самоприписывание), — у кряшен не меньше, чем у других этнических общностей, оснований для утверждения самостоятельной этнической идентичности. В настоящее время многие авторитетные ученые-этнологи считают кряшен самостоятельным народом.

Этногенез. Концепция сторонников кряшенской этнической самостоятельности, рассматривающая кряшен как предков древних булгар, еще в VI–IX веках исповедовавших христианство, а потом ушедших от насильственной исламизации, выглядит не менее убедительной и аргументированной, чем оппонирующее ей представление о том, что субконфессиональная общность кряшен — это новообразование19.

Вероисповедание. Знакомство кряшен с православием произошло чуть ли не раньше, чем Киевской Руси, а переход к христианству — непосредственно от язычества, причем кряшены приняли христианство по крайней мере в XII веке, — эта альтернативная официальной реконструкция неплохо верифицируется эмпирически. Современный религиозный профиль кряшен представляет собой христианско-языческий синкретизм, с мощной и устойчивой языческой струей21. Это весомый аргумент против версии татарской историографии, согласно которой кряшены (часть татарского этноса) крестились в XVI в., совершив «измену» исламу.

Язык. В кряшенском языке (оппоненты называют его версией/диалектом татарского) отсутствуют арабизмы и фарсизмы, столь характерные татарскому языку и подтверждающие исламское культурное влияние на татарский этнос. Кряшенский язык плохо соотносится с литературной нормой современного татарского языка. Как оценить степень его сохранности в наши дни? Вопрос этот остается дискуссионным по отношению к подавляющему большинству малых народов современного глобального мира. Сфера его (кряшенского языка. — Т. С.) бытования сокращается. Вместе с тем, он остается языком богослужения, праздничной обрядности и (в меньшей мере) внутрисемейного общения.

Этническая культура. Коренные различия в культуре, быте и обычаях между кряшенами и татарами можно акцентировать или игнорировать. Все зависит от наблюдательной позиции, оптики исследователя, которая предопределяет отбор и группирование тех или иных фактов. Но невозможно игнорировать то обстоятельство, что осознание этнокультурной «самости» носит у кряшен ярко выраженный и устойчивый (особенно в сельской местности) характер.

Экспертный анализ кряшенской проблемы, предпринятый профессиональным этнологическим сообществом в ходе подготовки Всероссийской переписи 2002 г., выявил, что научные аргументы, гуманистические и демократические презумпции бессильны, когда речь идет о «легитимизации этнократического характера» властных структур Татарстана.

В этой республике татары составляют 52% населения. Кряшены в оценке члена переписной комиссии, известного этнодемографа, профессора П.И. Пучкова насчитывают 200–300 тыс. Приведем содержательную цитату ученого на этот счет: «Пусть меньше (численность кряшен. — Т. С.), даже вдвое или втрое, пусть 100 тысяч будет. Почему эти 100 тысяч не могут самоопределиться? кряшены занимают среди примерно 150 народов России 23-е место. Их больше, чем тувинцев, имеющих свою республику, их чуть-чуть меньше, чем коми». Таким образом, кряшены могут отнять у титульного этноса 5–7%, если и не превратив татар в республиканское меньшинство, то сделав еще более очевидным дисбаланс во властных структурах в пользу татар.

В конечном итоге, выявилась драматическая неспособность экспертного этнологического сообщества повлиять на конкретные этнополитические практики. В подготовленном по результатам деятельности переписной комиссии Систематическом словаре переписи 2002 г. кряшены упоминались как самостоятельная переписная категория (национальность)27. Однако антикряшенская позиция властей Татарстана во время переписи, массовые нарушения переписных процедур привели к тому, что из всех кряшен только около четверти (десятая часть, по оценкам других экспертов) сумели зафиксировать кряшенскую принадлежность в графе «национальность»28. Таким образом, по результатам переписи оказалось, что в Татарстане проживает всего 18750 кряшен, хотя специалисты говорят, что их число только в Набережных Челнах многократно превышает эту цифру.

Значение профессиональной этнологической экспертизы было окончательно обессмыслено принятием «волевого» политического решения по «кряшенскому вопросу». В ноябре 2003 г., вопреки позиции Ученого Совета ИЭА РАН и большинства членов переписной комиссии, было предписано, чтобы кряшены при публикации результатов переписи перечислялись вслед за татарами, а общая численность татар включала бы и численность кряшен в качестве их подгруппы.

Полевая практика (2009–2010 гг.) студентов кафедры этнологии исторического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова (руководители — профессор О.Е. Казьмина и профессор Т.Д. Соловей) предполагала изучение этнического самосознания кряшен Набережных Челнов и прилегающих районов республики Татарстан. Отправной точкой исследовательской гипотезы являлось признание существования самостоятельной этнической идентичности кряшен, что и предполагалось верифицировать (или опровергнуть) при помощи ряда исследовательских процедур, в том числе анкетирования городских и сельских жителей, экспертных опросов активистов и лидеров кряшенского движения, наблюдений за праздничной и ритуальной обрядностью, а также знакомства с семейным и бытовым укладом.

Тематическим фокусом полевой практики 2009 г. стал вопрос о роли конфессионального фактора в формировании идентичности кряшен. Тема экспедиционной поездки 2010 г. формулировалась следующим образом: «Соотношение христианского и языческого в современном этнорелигиозном профиле кряшен». Вот основные выводы.

Осознание этнической идентичности (образа «Мы») у кряшен носит устойчивый (без поправок на географический регион, урбанистический/сельский характер расселения, социальный статус, уровень образования), вполне отрефлексированный (особенно среди интеллигенции) и воспроизводящийся (судя по самоидентификации кряшенской молодежи) характер.

Конституирующим «Другим» самосознания кряшен выступают татары. Они — главный, тотальный «Другой», в отношении которого и происходит кряшенское самоопределение. Татары превратились в устойчивый фон для прорисовки «типично» кряшенских культурно-бытовых и психологических характеристик. Что не всегда и не обязательно предполагает негативизацию татарского этноса.

Религиозный профиль современных кряшен, вероятнее всего, следует характеризовать как христианско-языческий синкретизм, где языческий пласт остается весомым. Усвоена на массовом уровне лишь та часть христианского вероучения, которая не противоречит стихийно-языческому мировоззрению и практикам. Кряшенское «православие» большинства очень далеко от христианской ортодоксии. Впрочем, соотношение языческого и христианского в разных группах кряшен является динамичным.

Психологическая травма, нанесенная кряшенам в ходе Всероссийской переписи 2002 г. и вызванная политико-административным нажимом, парадоксальным образом была конвертирована в дополнительный фактор консолидации этой этнической группы. Фактически речь идет о формировании «виктимизационной унии» — феномена, который способствовал этнонациональному сплочению евреев, армян и породил влиятельную мифологию «жертвенности». Феномена, который способствовал преодолению «депортационной травмы» калмыков, чеченцев и других народов.

Кряшенам не повезло дважды. Во-первых, они оказались в орбите интересов, «в тени» крупного (второй по численности после русских) и, безусловно, пассионарного татарского этноса с мощной отрефлексированной групповой идентичностью. Ситуацию усугубляет особый статус Татарстана в составе РФ, корнями уходящий в начало 1990-х гг., когда здесь существовали влиятельные сепаратистские настроения.

Во-вторых, кряшены в силу объективных исторических, социально-экономических обстоятельств не смогли сформировать значительную количественно и влиятельную интеллигенцию, которая лоббировала бы интересы группы в информационном пространстве, а также эффективный бизнес, способный инвестировать в возрождение кряшенской культуры.

Исследователи и эксперты «кряшенской проблемы» объективны ровно настолько, насколько это возможно, в зависимости от их индивидуального дотеоретического опыта, идейно-политических и культурно-ценностных презумпций. 

Список литературы

1. Иванов  И.  Кто  такие кряшены? Или, о чем спорят татарские этнологи и политики // Азия и Африка сегодня. 2004. №12. С. 49–55.

2. Казьмина О.Е. Русская Православная Церковь и новая религиозная ситуация в России: этноконфессиональная составляющая проблемы. М.: Изд-во МГУ, 2009.

3. Мухаметшин Ю. Г. Татары-кряшены. Историко-этнографическое исследование материальной культуры (середина XIX — начало XX в.). М.: Наука, 1977.

4. Пучков П.И. Этноконфессиональные общности // Вера. Этнос. Нация. Религиозный компонент этнического сознания/Отв. ред. М.П. Мчедлов. М.: Культурная революция, 2007. С. 65–83.

5. Соколовский С.В. Кряшены во Всероссийской переписи населения 2002 года. 2-е издание. Набережные Челны: КряшИздат, 2009.

6. Соловей Т.Д. Власть и наука в России. Очерки университетской этнографии в дисциплинарном контексте (XIX — начало XXI вв.). М.: Прометей, 2004.

7. Соловей Т.Д. Объективность исторической науки как культурный миф // Может ли история быть объективной? Труды исторического факультета МГУ (54). Исторические исследования (19). М.: МГУ, 2012. С. 179–187.

8. Соловей Т.Д. Плюсы и минусы государственного патернализма. Этнографическая наука в «среднюю» и «позднюю» советскую эпоху //Родина. 2013. №4. C. 31–34; Родина. 2013. №5. C. 47–50.

"КРЯШЕНСКАЯ ПРОБЛЕМА" В ЗЕРКАЛЕ ЭТНОЛОГИЧЕСКОЙ ЭКСПЕРТИЗЫ, СОЛОВЕЙ ТАТЬЯНА ДМИТРИЕВНА, МГУ имени М. В. Ломоносова, Ломоносовский проспект, д. 27, корпус 4, Г-429, Москва, 119992,  статья в журнале «Наследие России», Номер: 3 Год: 2018 Страницы: 8-14